Сегодня архиепископу Штутгартскому Агапиту (Горачеку), викарию Германской епархии Русской Православной Церкви Заграницей, исполнилось бы 65 лет. Своего архиерея вспоминают любящие прихожане – чета супругов Пеннер, Дмитрий и Ирина.
– На отпевании владыки Агапита мы оказались рядом с протоиереем Иоанном Кассбергером, он из обратившихся в Православие немцев. Служит в маленьком приходе Св. Александра Невского в Штутгарте. И он вдруг стал рассказывать о том, как они с будущим нашим архиереем познакомились тогда, когда еще оба даже в диаконском сане не были.
И тот, и другой очень почитали Царскую семью. У отца Иоанна был альбом их фотографий. Это сейчас этих кадров полно в Интернете, а тогда это была редкость, а еще и целый альбом… Владыка Агапит просто кругами ходил вокруг его обладателя… И отец Иоанн стал рассказывать про свою муку:
– Я, конечно, понимал, что ему о-о-очень хочется заполучить альбом. Но и мне самому тот был о-о-очень дорог…
Столкнулись две любви. Чья перевесит…
Восстановление памяти и почитания убиенной Царской Семьи стало главным делом его жизни
И вдруг подвернулось такое же издание, только изданное в Америке. А это очень символично, так как именно оттуда в свое время, через Тихий океан, владыка Агапит, будучи еще студентом, на своей груди и перевез дело об убиении Царской Семьи Н.А. Соколова, чтобы его отец Владимир Яромирович Горачек издал этот труд в Германии… Папа, кстати, и скончается потом в день мученической кончины Царской семьи, именно в год их прославления Русской Православной Церковью Зарубежья. И таких совпадений и точно знаков внимания от Августейших страдальцев в истории его семьи множество. Сам владыка Агапит и родился по ходатайству Александры Феодоровны (о чем ранее рассказ уже публиковали[1]).
В общем, отец Иоанн тут же приобрел, наконец, этот дубль альбома и вручил его уже измаявшемуся будущему владыке Агапиту.
Восстановление памяти и почитания убиенной Царской Семьи стало главным делом его жизни. В нашем храме Святителя Николая в Штутгарте, куда на кафедру и был хиротонисан владыка Агапит, хранится частица мощей Царственных мучеников. Как-то меня спросили:
– Почему ты веришь, что они подлинные?
– Потому что их любит владыка Агапит, – ответил я.
Любовь не ошибается. А она у него с Царственными мучениками взаимная.
Похоронили мы его в Висбадене, рядом с храмом. Там и начинался его монашеский путь. А призвал его Господь на Вознесение. Могила его у ограды, а за этой сеткой были просто горы срубленных вербных веток. Люди, стоявшие за оградой, так как места было мало, просто взбирались на эти возвышения. И эти белые «заячьи» хвостики ярко светились в лучах солнца.
Что-то в этом во всем было царское. И окружен он там обществом русских князей, графских фамилий первой русской волны.
Помню, ему еще и далеко было до смерти, а он уже был очень рад, прямо-таки доволен, что здесь себе приобрел место.
Когда мы пришли на кладбище, там всюду были расклеены какие-то объявления в связи с этой дурацкой «короной»… Но тут я вдруг стал замечать, что кто-то еще везде развесил фотографии владыки! И на всех он улыбался. То есть он вообще, наверно, почти на всех снимках, оставшихся после него, – улыбается.
Он на всех снимках, оставшихся после него, – улыбается. Меня такое ощущение не покидает после смерти владыки: сам он куда-то ушел, а улыбка его тут витает
А один кадр его как-то поймал в таком ракурсе, как будто он какой-то сильно заросший – в этой своей роскошной бороде, под прямым падающим светом, – щурится весь такой на солнышке, – сам лучистый, шерстяной комок, рыжий такой. И снова – улыбка! Как Чеширский кот из «Алисы в Стране чудес». Помните, когда тот исчезал, оставалась его улыбка. И вот меня такое ощущение не покидает после смерти владыки: сам он куда-то ушел, а улыбка его тут витает…
– Какое красивое имя, – вдруг, помню, сказал стоящий рядом со мной у могилы грек. – Агапит – это любящий, – напомнил перевод с греческого.
У владыки была такая красивая гербовая бумага, на ней герб (я не знаю, у каждого ли архиерея он есть). Так вот, у владыки Агапита на гербе было написано: «Любишь ли ты Меня?» (Ин. 21, 15).
Владыка Агапит и свое имя в монашестве, и свой герб архиерейский – оправдал.
И люди его в ответ любили. Владыка жил рядом с церковью в Штутгарте. Помню, идет через дорогу. На нем монашеская одежда – странная такая, скажем прямо, для штутгартских улиц. На голову он тоже надевал какой-то необычный и для монашеского облачения убор, – выглядело всё это очень колоритно. Весь в черном, – и такая огромная фигура. На него, конечно, оглядывались. Он шел… А навстречу ему уже неслись от храма мальчишки-прислужники или девочки. А родители стояли на церковном крыльце и за всем этим наблюдали… Тут же начинали звонить в колокола… Все уже подходили под благословение…
Он был очень добрый. Без сентиментальности добрый. Органично какой-то добрый.
Помню, как-то в паломничестве мы долго ехали на автобусе, петляли, искали дорогу. Еще были всякие там у нас приключения. Мы поставили у лобового стекла икону святителя Николая. А когда благополучно добрались, я вдруг предложил владыке:
– А давайте подарим водителям эту икону? Они же всегда в пути, бывают сложности…
А он так спокойно уточняет:
– А вы думаете, что они этого хотят?
Он был очень добрый. Без сентиментальности добрый
Он никому ничего не навязывал. Каждый человек находится в том месте, где он находится. Если вы видите, что водителю сейчас икона не нужна, не надо ему ее так, сверху вниз, презентовать. Там, где он находится, там и надо с ним разговаривать. Владыка был деликатен. Он всех понимал: и тех, кто в Церкви, и тех, кто не в ней, и только что воцерковившихся. Был «всем для всех» (1 Кор. 9, 22), по слову апостола. В России миряне даже понять не могли, как это архиерей так со всеми просто общается.
Но он не был хамелеоном, который подстраивается под собеседника. Он со всеми был одинаковым. Себе не изменял. Стопроцентный христианин, монах, архиерей. И при этом в каком-то положительном, нефарисейском ключе адекватен миру.
Знаете, бывают старцы не от мира сего, – многие вещи видят как-то иначе или не берут в толк. Допустим, сколько градусов нормальная температура тела, забыли. Смотрит на градусник: 38,7 – и что? То есть человек ушел из этого мира и каких-то уже элементарных вещей не понимает. А владыка Агапит твердо стоял на земле – двумя ногами. Хотя умом он где-то там и витал, на каких-то высотах… Но он не отставал и от времени, не упускал из виду и эту быстротечную реальность.
Он, пожалуй, первый и единственный известный мне в Церкви монах, а уж тем более архиерей, который как-то совсем уж нетривиально одобрительно относился ко всякого рода технике: любил компьютеры, фотоаппараты, звукоусилители, планшеты. Помню, на одного архипастыря в России изумлялся: три смартфона по карманам и все звонят (речь про владыку Тихона (Шевкунова) – прим. Ред.)!
У него самого был такой маленький Мак-бук, он все новинки отслеживал, какие-то там программы постоянно обновлял, – продвинутый был в этом плане архиерей. Если в храме микрофоны устанавливали, спокойно к этому всему относился, с интересом даже. Его это не пугало, наоборот, с любопытством всегда за процессом монтажа наблюдал. За службой мог по экрану следить. Никоим образом не чурался ничего такого.
Он очень любил службу. Был невероятно каким-то искренним, живым на ней. Всё повторял, как же всё это мудро в чинопоследованиях наших служб составлено. Когда говорил про богослужение, просто загорался весь: как здесь одно в другое переходит, – как колесики в часовом механизме вертятся, одно крутит другое, и всё вместе это задает определенный молитвенный ритм.
Мне повезло несколько раз побывать на его занятиях по Литургике, где он объяснял, откуда, что и как включается в каждую службу: это из Октоиха, это из Часослова… Всё им было так любимо: эта иерархия праздников, иерархия святых… Его просто зажигала вся эта красота службы.
Службы должны быть. «Службы должны идти». Всё остальное – как хотите, но это даже не обсуждалось
Для него было незыблемо: службы должны быть. Это был его главный постулат. Всё можно обсуждать, всё может быть так или иначе, но службы мы должны организовать. Это его кредо. И если возникали проблемы в этом смысле, у меня такое ощущение, что он здесь мог быть очень жестким. Тут не допускал никаких компромиссов. Службы должны идти, и их будет столько, сколько требуется.
Дело налаживания служб, как и рукоположения для этого священников (только у меня на памяти около 10 хиротоний), – это всё и было его такой методичной работой. И он ее выполнял очень аккуратно, настойчиво. Думаю, если спросить священников, они вспомнят эпизоды, когда им приходилось почувствовать его твердость. Если возникали какие-то сложности с совершением служб: кто-то не пришел, или еще что-то такое случилось, праздничное богослужение оказалось под угрозой срыва (всё-таки и враг противодействует), – тут владыка стойко охранял эти богослужебные рубежи.
«Службы должны идти». Всё остальное – как хотите, но это даже не обсуждалось. И пройти каждая служба должна была так, как надо, и никак иначе. Священники все владыку тоже очень любили, но отдавали себе, разумеется, отчет: если владыка сказал, всё должно быть сделано так, как он сказал.
Он говорил странные проповеди. Некоторые считали, что он не умеет говорить проповеди. Потому что, когда вы его слушали, не было какой-то одной столбовой мысли, и иным казалось – вообще тогда не уловить: о чем это он? Но я очень любил его проповеди! Вообще, считаю это самым эффективным способом общения: вот ты нашел такой «изюм» – что-то самое, на твой взгляд, интересное: где-то в Евангелии или у святых отцов, или просто что-то важное, житейское, – и рассказываешь то, что греет твою душу, другому:
– Посмотри! Мне так понравилось! Может, тебе тоже понравится?
Я вспоминаю, например, одну его проповедь, он говорил, что когда Христа уже перед самым Распятием водили то к Пилату, то к Ироду, – вот если взглянуть на этот путь Господень, он уже образует крест, – Иерусалим освящен этим крестом Его последних хождений. Кто-то, может, скажет: «Ну, подумаешь, пересеклись траектории…». Но владыку это поразило. В этом факте он уже видел какую-то красоту и свет.
Он и с нами этой радостью своих открытий всегда делился. «Посмотрите! Вот! Как удивительно!» А потом он так обращал наше внимание еще на какую-то прекрасную и необыкновенную вещь. И так просто излагал то, чем жил всё это последнее время. Как самые близкие люди доверяют друг другу свои переживания, радости, – так и он нам о каких-то своих находках с амвона сообщал.
Он говорил странные проповеди. Это были очень своеобразные, задушевные какие-то проповеди
Это были очень своеобразные, задушевные какие-то проповеди. Хотя он и не очень долго обычно говорил. Мне они так нравились! Может быть, с точки зрения каких-то греческих ораторов это и не самые блестящие образчики композиции, построены они были так и сяк, но он и не упирался во внешнюю форму: завязка-развязка, фанфары в конце… – его все эти шаблоны не интересовали. Было просто человеческое желание передать другому то, что тебя самого потрясло, помогло тебе в чем-то.
С владыкой было невероятно интересно ездить в паломничества, – в ту же любимую им Италию: Рим, Равенну. Он там, при всей его огромной комплекции, носился просто по-мальчишески, с потрясающей скоростью: везде хотел успеть. И в катакомбы спуститься, и мозаику посмотреть… Там нам, помню, стало понятно, почему он так переживал при нашем желании взять с собой в поездку маленьких детей:
– А как же они там будут поспевать?..
– Дети у нас «походные», – уверяла жена, – И в Греции с нами уже побывали, и в России колесили… – мы и в это итальянское турне им купили самокатики, так что они тоже гоняли там за владыкой, как бежало за ним обычно и человек 15–20 еще взрослых людей… Вероятно, колоритное было зрелище.
И с ним всегда было так. Помню, мы пошли гулять как-то, надо было долго в гору идти. А владыка уже такой грузный был. А дочка Настя у нас жутко нетерпелива – прыгала уже вокруг него, и тут вдруг стала его сзади, упираясь в него (до пояса она не доставала, но доставала, куда доставала), – подталкивать в гору!
Владыка долго потом еще, смеясь, вспоминал этот эпизод, как она его в гору заталкивала (я даже не стану рассказывать другую историю, связанную с нашей младшей дочерью). Часто так наш архипастырь по-доброму смеялся, мог и других, даже за счет собственных «приключений», повеселить. Скоморохом не был, но улыбался постоянно.
Или, помню, мы как-то с владыкой едем, – в центре Штутгарта пробка… Остановились. А наш старенький-старенький Fiat вдруг не то что гореть стал, а закипать как-то: из-под капота клубы такого пара повалили… Щепетильные в отношении исправности техники немцы вокруг напряглись…
А владыка вообще, при своей комплекции, в эту машинку еле-еле помещался. Сидит, весь такой со всех сторон стесненный. А тут еще это паропредставление началось… Там какая-то рядом машина остановилась, а водитель, с совершенно обезумевшим видом, мне пытается как-то так глазами показать – что у тебя вообще происходит?! А я себя так настроил: «Ну, что, мол, я буду сейчас здесь останавливаться (им на потеху), я уж дотяну до поворота…». А вид у нас более чем экзотичный... И все уже так пялятся и косятся на нас. А мы так и плетемся: с паровыми спецэффектами, с этим странным утрамбованным в машину огромным бородачом, закутанным еще и во всё черное, включая голову… Люди не знают: не то пугаться, не то смеяться, – а нам было очень смешно! Владыка все-таки был в чем-то даже смешливый человек, – по крайней мере такие передряги у него скорее всегда смех вызывали.
Кто-то, глядя на нас, уже за голову хватался… Мы еще и встали под конец, так и не дотянув до поворота. Тогда уж владыка стал вылезать из машины, с большими при этом трудностями, а потому медленно, эффектно… Для окружающих, знающих уже, что с нами что-то не то, а пробка туго стоит, – это было новое испытание…
Так теперь уже владыка стал подталкивать меня в этой маленькой, как паровоз, пыхтящей машинке… И людей вокруг и страх, и смех одновременно разбирает… И это чудесное, во всем черном, их интригует существо-великан…
Он и по росту был огромен, и по характеру размашист – как-то не мелочился ни в чем. Большой, спокойный. Если его не выводить из себя, с ним можно было разговаривать очень долго. Он вспоминал и вспоминал вот эти самые «изюминки», делился ими. У него было много этого «изюма» всегда в запасе. Глаза светились. Мог переходить от одного воспоминания к другому.
Он и по росту был огромен, и по характеру размашист – как-то не мелочился ни в чем
Еще он очень любил петь, певучесть в нем какая-то была, как и слушать простые народные песни, – за застольем. Вспоминал, как сам еще в детстве Окуджаву пел. Он как-то и на концерт В. Высоцкого попал, с восторгом потом отзывался о нем. Я был заметно менее восторженно настроен: «артист и артист», – мы даже заспорили тогда было…
Но они тут, в этой эмигрантской среде, так и жили всецело Россией, – той еще, дореволюционной. Всё оттуда, что не было пронизано таким, насквозь кондовым, советским духом, за ее символ готовы были воспринимать. Оторваны были от ее реальной последующей исторической жизни.
Помню, когда мы только приехали в Германию, у меня спросили: «Как будет Kühlschrank по-русски?» Они же все уехали из России еще тогда, когда холодильников не было, и так и называли их в быту, когда даже дома по-русски говорили: «кульчранками».
Наши дети тоже уже родились в Германии, – точно так же, как и Саша Горачек, будущий владыка Агапит (он уже во Франкфурте-на-Майне, у эмигрировавших родителей, появился на свет). И мы себе можем представить, насколько это трудно было – тем же родителям владыки Агапита растить детей русскоязычными, приобщенными к русской культуре. Ведь его увлеченность Россией – это вовсе не то, что и в эмигрантской среде само собой разумелось и разумеется. Нет, это были именно особенные люди, – хранители духа, традиций Царской России, почитатели Царской семьи.
Я общался с одним также эмигрантом во Франции, у него родители были примерно того же поколения, что и родители владыки Агапита. И тот иронизировал над многими детьми этих эмигрантов, которые во втором поколении уже не знали русского языка. Это на самом деле сплошь и рядом здесь происходит. И сохранить в семье русский язык – это уже огромное достижение. Тут, конечно, заслуга не столько самого владыки Агапита, сколько его родителей, но и он стремился свой русский язык постоянно оберегать. Так вот тот француз отмечал:
– Многие дети этих русских эмигрантов, потеряв русский язык, тем не менее – он со смехом про это говорил, – специально разговаривали на французском с русским акцентом. Потому что это было престижно.
Для меня это осталось знаковым моментом: вот так нашим русским эмигрантам нужно было там жизнь прожить, чтобы после тебя твоим потомкам было престижно разговаривать с русским акцентом!
Особенно в последние годы здоровье владыки уже не позволяло ему вникать в какие-то детали приходской жизни, но само его соприсутствие с нами всегда ощущалось. Как постоянно ощущается и сейчас его отсутствие. Масштаб человека и можно определить по тому зазору, что образуется в реальности, приоткрывая, впрочем, и просторы иного для нас, но лучшего мира.
Нельзя сказать, что он всё держал под контролем, влезал во все частности. Но даже когда он болел, был в больнице, всё равно чувствовалось, что он с нами. Это весь приход, точно стержень, держало. Структурировало всю нашу жизнь. Не давало всему рассыпаться.
Помню, на кладбище уже, после погребения, я слышал, как его старший брат Михаил сказал:
– Что вы все спрашиваете: «Каким он был? Да каким он был?» Да, он приезжал иногда, и мы встречались, но он всегда был в своей Церкви. Мы должны вас спрашивать: «Каким он был?!»
Для нас владыка был каменной стеной, за которой мы радостно и спокойно себя ощущали
Для нас владыка был той самой каменной стеной, за которой мы все очень радостно и спокойно себя ощущали. Было легко. Ответственность всё равно за всё лежала на нем. Если что-то было непонятно, решение всех скандалов, споров, недоразумений всегда упиралось в:
– Ну, хорошо, спросим владыку, – и на этом все диспуты всегда тут же смолкали.
Спрашивали потом, не спрашивали – я не знаю. Но сама эта возможность уже всех примиряла, что есть кто-то, в чьем сердце все эти противоречия разрешены.
Он был невероятно честный и справедливый человек. Помню, он как-то парковался, а я к нему ринулся благословение у него взять, отвлек его, и он тормоз не включил на уклоне, и машина преподавшего мне благословение владыки покатилась внезапно вниз и назад, и так врезалась в другую… Сам он тут же вызвал полицию. Те приехали, отрапортовали ему, что он очень порядочный человек, другой бы, мол, припарковавшись потом так, как и задумывал изначально, сделал бы вид, что ничего и не произошло… И вот им и надо бы выписать ему штраф, но они вдруг объясняют, что ничего взимать с него не будут (услышать такое от немцев – многого стоит)! Объявили ему благодарность за честность и уехали.
Когда владыку выписали из больницы после тяжелейшей операции на сердце, я был у него. Зашел по делу: у него принтер сломался. И всё, казалось бы, у человека наперекосяк пошло: здоровье подводит, техника… А он благодушествует!
– Владыка, вам легче стало? – пытаюсь как-то обнадежить хоть сам себя.
– Да нет, ничего не изменилось!
– Но это же серьезная операция?
– Да, до 30% умирают!
И видно, ему паршиво. А он при этом – просто светится весь! Так с ним, помню, тогда было легко и приятно рядом даже просто находиться. Говорить о чем попало. Владыка вдруг стал про этот самый сломанный принтер что-то так заинтересованно уточнять:
– Может быть, я что-то сделал не так?
Это в его-то состоянии… А такой ясный ум, желание разбираться…
«Я и малой доли всех тех скорбей, что он несет, не выдержу, – помню, думал я, – тут же начну кричать: ‟Да оставьте вы все меня в покое! Не приближайтесь ко мне!” Просто истерику закачу, не лезет в меня уже всё это: хватит мне этих проблем!»
А владыка был открыт, даже по-прежнему как-то по-мальчишески любопытен, расспрашивал о том о сём.
При всех своих скорбях и боли сохранял удивительную жизнерадостность
У него всё горит-болит, вспороли его, у него теперь эти раны на груди не срастаются из-за диабета... То у него хоть сердце болело, внутри, а теперь он просто развалина какая-то исполосованная… А он не скорбит! Не подавлен. Общается с тобой так непринужденно и спокойно, как будто всего этого кошмара в его жизни и не происходит.
Такое ощущение было, что чем больше ему посылалось мук, тем светлее он сам становился. При всех своих скорбях и боли сохранял удивительную жизнерадостность.
* * *
Вспоминая жизнь владыки Агипита, ты начинаешь понимать евангельские слова и образы, – например: «кто хочет быть первым, будь из всех последним и всем слугою» (Мк. 9, 35), – условно говоря, мой всем ноги. Вот именно этим владыка и занимался. Не так, как там, в Ватикане, раз в год из тюрьмы привозят каких-то темнокожих сидельцев, и вот, их сажают всех под объективами сотен телекамер в рядок, и Папа Римский им моет ноги… Это шоу. А вот так: ты весь разрезан, еле дышишь, идешь еле-еле в алтарь, надеваешь поручи, епитрахиль и – к аналою исповедовать, – мыть наши грязные ноги…
[1] См.: Близкий маленьким и взрослым, или Архиерей, который умеет дружить // https://pravoslavie.ru/132464.html
