Что такое хорошо, и что такое плохо – эти вопросы начинают волновать нас с тех пор, как мы начинаем осознавать себя в мире. Чуть позже эти вопросы трансформируются в более сложные: что значит быть хорошим человеком? Возможно ли быть хорошим ко всем вне любых обстоятельств? Можно ли являться просто «добрым человеком», не будучи верующим? Почему всеобъемлющая благость Бога допускает страдания в этом мире? О вопросах, выросших из детского «что такое хорошо?», размышляет священник Никита Басманов, клирик Яранской епархии.
Вопрос о том, что значит быть хорошим, добрым, положительным человеком, с одной стороны предельно прост, и ответ на него в устах любого христианина будет почти всегда одинаков: быть добрым значит следовать за источником и за образцом самой этой доброты – Христом. Нельзя быть «просто хорошим человеком». Просто хороший человек – всегда хороший до определённой степени. Нравственность – не цель сама в себе, точно так же, как приятные ощущения, получаемые от приёма пищи или иных физических отправлений, – не цель сами по себе. Христианские мученики шли на страдания не потому, что были мазохистами, а бессребреники никогда не создавали «благотворительных фондов» с целью «накормить всех голодных».
Альтруизм ради альтруизма – безумие. Для нас, христиан, быть добрым означает просто вообще быть, иметь христианское бытие. Как подсолнухи поворачиваются вслед за солнцем, даже когда оно скрыто за тучами, так и христианин всюду следует за Христом и ищет только Христа. Это христианское богоискательство – поиск Христа в ближнем.
С другой стороны, вопрос этот бесконечно сложный, и поиск ответа на него никогда не будет завершён, поскольку истинным критерием «хорошести» обладает только Бог. Я всегда привожу пример с рублём, достоинство которого составляет сто копеек, однако не сам рубль сочинил себе это достоинство, его установили люди. Схожая ситуация и с нашим, человеческим достоинством. Тем не менее, попытки поиска ответа на этот вопрос могут прояснять для нас – нас самих, позволяя лучше и глубже увидеть самого себя.
Для меня поиск ответа на вопросы в области нашей нравственности связан с четырьмя очень важными, на мой взгляд, характеристиками благого. Первый вопрос, который я здесь поставлю, заключается в следующем: совместим ли подвиг с респектабельностью или экзистенциализм с пунктуальностью? Казалось бы, всё очевидно, чего тут и думать… Однако смутное воспоминание не даёт мне покоя. В детстве отец рассказывал историю о каком-то полководце, не то об Александре Македонском, не то о Павсании, точно не скажу. Нехитрый сюжет сподвиг на непраздные размышления. Тот полководец (из детства) в одном из своих походов, когда его армия была на краю гибели (они помирали от обезвоживания), когда набрёл на оазис, следил за тем, как солдаты пьют воду. И вот тех, кто сломя голову, не соблюдая воинского достоинства, бросился в воду, приказал казнить.
Я так ярко это представил тогда, в детстве… Вот я, облачённый в доспехи, умирающий от жажды, утративший надежду. Металлические пластины на спине и груди раскалены добела, кожаные ремни стирают в кровь кожу, всё заливает потом… И вот передо мной – чудо жизни, сияющее небом озеро… И что я делаю? Да, у меня трясутся ноги и руки, я почти перестаю дышать от заливающего всего меня желания – ПИТЬ, однако я продолжаю себя контролировать. Уж очень мне не хотелось умирать в детстве, даже в воображении. Стоически равнодушно снимаю с себя доспехи, опускаюсь на колени, зачерпываю воду в ладони… Кем я был в те минуты? Экзистенциалистом или снобом-педантом?
Вспомнил ещё «Мёртвый дом» Достоевского. Он писал, что те люди, которые заставляли себя держаться своих прежних привычек – чистить зубы, причёсываться, мыть с мылом лицо и руки, – те сохранили человеческий облик. Привычка – вторая природа, воспетая Пушкиным. В хаосе случайностей, в хаосе «оголтелой экзистенции», будь то война, тюрьма или революция – человек сохранится благодаря верности своему внутреннему постоянству.
Зачем нужны посты, зачем нужно «навыкнуть в деле добра»? Потому что когда придут хаос и разруха, мы должны стать единственными носителями света этой гармонии, света этого порядка. Если этого не будет, в лучшем случае мы разделим судьбу доктора Живаго. В худшем – потеряем человеческий облик.
Второе размышление, которое я себе позволю, – размышление о смирении. Последовательно отметаю смысловые нагромождения, или, вернее, сор устоявшихся, потерявших смысл фраз. Смиряться значит терпеть, смиряться значит делать то, что не хочется делать и т. д., и т. п. Захожу в интернет, смотрю на «визуальный ряд» этого «термина». Какие-то согбенные фигуры, какие-то красивые и одинокие женщины в горах и у моря – непременно, чтобы человек на природе. Что к чему? Всё это не то и не о том.
Так к чему же я пришёл? Как-то неожиданно, в диалоге. Нет, не в споре, упаси меня Бог – какая же истина рождается в споре? А так всё было тихо и мирно, в воскресной школе для взрослых пытались понять что-то для себя, прояснить, «затвердить в душе». И вдруг меня как осенило. Ведь смирение – это прежде всего «состояние не игры». Когда театр, цирк и прочая шарманка закончена. Живёшь по страстям – играешь роли, носишь маски, валяешь дурака. А смирение значит перестать играть, перестать прикидываться. Как писал мой любимый Клайв Льюис, «для того, чтобы встретиться с Богом лицом к лицу, нужно чтобы у тебя самого было лицо». Смирение – это такое состояние, когда твоё лицо – это твоё лицо, а не чьё-то чужое. Твоя душа, весь ты – не сморщен гримасой гнева или отчаяния, похоти или безумия, твои глазки, твои окошки в Божий мир открыты для Него.
«Вся жизнь – игра, и люди в ней»… и так далее. Это действительно так. Однако Богу мы нужны другими. Обретём ли мы лица? От этого зависит, сможем ли мы стать не то что хорошими людьми, но и просто вообще людьми, от этого зависит, обретём ли мы Бога.
Вопрос о страдании, в особенности невинном страдании – для меня один из центральных в определении подлинно благого. Вспоминается рассказ владыки Антония Сурожского. В самом конце Второй мировой войны (он ещё тогда не был даже священником, но уже был христианином) он однажды встретил одного нашего эмигранта, который выжил в немецком концентрационном лагере. Этот человек показался будущему владыке мрачным, и он решился у него узнать, как тот себя ощущает сейчас, не потерял ли веру там, в лагере? Ответ этого человека потряс меня до глубины души. Он ответил так: «Нет, веру я не потерял, но понимаете… там, в лагере, нам Бог давал власть прощать этих людей. И знаете, мне бы и сейчас, и потом, на Страшном суде, хотелось бы сказать Господу то же самое – Господи, прости их, не ведают, что творят. Но сейчас я уже не уверен, потому что я не страдаю». И много позже, уже митрополитом, Антоний будет иметь все основания говорить о том, что абсолютно точно нет смысла полагаться на свои силы – сломаешься в любом случае.
Быть «добрым до конца» можно, только оставаясь христианином, только имея опору во Христе.
И ещё несколько личных наблюдений и переживаний относительно невинного страдания… Есть вопросы, на которые нет ответов. То есть нет ответов, которые мы можем получить привычным для нас образом. Например, спросить или прочитать. Есть такие вопросы, на которые может ответить только сердце и только проделав определённую сердечную работу. Рассуждать и судить о невинном страдании человек не имеет морального права, если, грубо говоря, он сидит на диване с кружкой пива в руке. Только если человек сам разделит с кем-то или примет на себя целиком страдание, лишь тогда он может рассуждать и сможет понимать.
Я часто советую людям, которые убиты горем, сходить, например, в ожоговое отделение какой-нибудь больницы. Я бывал в таких местах и видел детей, которые обгорели настолько, что у них не было лиц. Я бывал в детских домах для детей-«отказников» и видел их глаза, видел лица этих малышей, которые приучились плакать в тишине, молча, потому что иначе на них там начинают орать... И знаете, всегда, когда я покидал такие места, у меня не было ощущения, что Бог оставил этот мир. Всегда, когда я покидал такие места, у меня было ощущение, что вместе с этими людьми, вместе с этими детьми я покидаю Бога, который среди них почти физически ощущается… И когда я покидаю такие места, у меня всегда одно и то же ощущение, стойкое ощущение – я возвращаюсь в мир, в котором Бог не присутствует так явно, так наглядно, как там, среди этих людей, среди этих детей.
Именно поэтому некоторые вещи можно понять, а лучше сказать – пережить, только войдя в само страдание или хотя бы разделив часть этих страданий. Точно так же ничего не поймёшь в христианстве, если не научишься разделять Христовы страдания. А Его страдания – это и наши страдания тоже, и если страдает кто-то невинный, то страдает и Он.
Последний, важный для меня критерий добра – красота. Красота чрезвычайно важна для определения истинно благого, поскольку феномен красоты лежит за пределами этики. Мне хочется поделиться одной историей из детства. Когда я был ещё мальчиком, был у нас в посёлке такой дядя Коля, инвалид. Он жил в «геронтологии», как мне тогда объясняла мама. У него не было обеих ног, он ходил на страшно уродливых деревянных протезах и с костылями. Почти каждый день, всегда, когда была хорошая погода, он приходил к водоёму возле парка и удил рыбу. Снасти у него были самодельные, и удочка тоже. Он раскладывал свои костыли и протезы на траве, курил самые дрянные сигареты, грелся на солнце и главное – всем улыбался. Не так, как это делают сумасшедшие, – всем без разбора и с одинаково стеклянным выражением лица, а улыбался дядя Коля умными и немного грустными своими глазами так, словно всё, что окружает его, – подарок, которого он не достоин… А ещё возле дяди Коли нередко крутились коты, которых он кормил свежепойманной рыбой.
Тот, кто хоть немного знаком с нашей историей послевоенного времени, знает, что кроется за этим скромным описанием... И знаете, вспоминая сейчас дядю Колю, мне кажется, что лучше человека я и не встречал. Уже сейчас я понимаю в полной мере слова Фёдора Михайловича Достоевского о том, что именно красота спасёт мир. Это был необычайно красивый человек. Воистину – в немощи торжествует Твоя сила и слава! Быть христианином значит любить мир и людей в мире так, как их любит Господь, так, как смог их полюбить дядя Коля.
