Когда в «постперестроечные» годы государство стало отдавать Церкви храмы, случалась такая сложность: храм является памятником архитектуры, а у Церкви нет специалистов, чтобы этому памятнику обеспечить правильный уход. Поэтому за храмами закреплялись от государства архитекторы, которые имели довольно большие полномочия.
Нередко это приводило к новым сложностям. Когда архитектор смотрел на настоятеля как на дремучего мракобеса, а настоятель считал архитектора просто пережитком советской власти, который призван мешать Церкви любой ценой.
Увы, порой эти оценки были правильными. Причем и с той, и с другой стороны, как ни досадно это признавать. Но мне повезло: в московском храме, где я помогала, настоятелем назначили человека глубоко богобоязненного.
Там тоже был закреплен архитектор – весьма энергичная женщина. В отношении к «церковникам» казалось, что она «закусывает удила», но как специалист была безупречна. А настоятель, повторюсь, самоотверженно стремился искать волю Божию во всем и всегда. Поэтому общий язык они нашли.
Мне довелось присутствовать при начале этого процесса.
Отец настоятель закупил цемент, чтобы оштукатурить подвал. А надо сказать, что храм этот был построен на рубеже XVII и XVIII веков и хотя внешний вид имел уже не вполне традиционный для русских храмов, но в самой постройке сохранял еще массу черт старинной архитектуры.
Двухэтажный храм плюс столько всяких подвалов, полуподвалов и подвальчиков, столько входов и выходов, столько хитрых ниш, выемок и отверстий в толще стен – для вентиляции, для акустики, для полочек… – и еще неведомо для чего. У нас, вчерашних советских комсомольцев, такое соприкосновение со стариной вызывало почти болезненное восхищение.
И вот – отец настоятель закупил цемент. А с архитектором не посоветовался. И я стала свидетелем того, как эта женщина кричит на любимого мною священника:
– Что это?! Что это такое?!! Вы третий подвал этой дрянью оштукатурите, а у меня на втором ярусе иконостас «зацветет» (то есть заплесневеет)! – вопила она, размахивая накладными на цемент прямо перед носом отца настоятеля.
«Какая наглость! – подумала я. – Опять придирки!»
Но маститый протоиерей подумал иначе. Он попросил прощения и пообещал быть внимательнее к строительным вопросам. Видимо, именно поэтому архитектор тут же остыла и даже извинилась за риск, которому подвергла нос почтенного батюшки.
Тогда впервые глубоко поразила мое сознание мысль, какие удивительные связи могут существовать между вещами. И как много надо опытно узнать, чтобы увидеть хотя бы некоторые из них.
***
Вот мы проходим поприще Великого поста. И самое первое его воскресенье посвящено догмату иконопочитания. Как будто это самое главное в Великом посте, как будто это – первая тема и первое открытие, к которым мы приходим, строжайше отпостившись первую неделю.
Почему? Какая тут связь?
Давайте присмотримся к тем религиозным течениям нашего времени, которые именуют себя христианскими, но не признают икон. Они не признают и постов! Постов, продолжительных богослужений, стояния на них, поклонов. Не выносят монашества…
А теперь посмотрим на историю Церкви: в каком-нибудь VIII веке в Константинополе иконоборцы были против постов, длинных служб, поклонов… Монахов вообще убивали – топили в мешках. Разве не удивительно это совпадение вкусов сквозь такое время и расстояние?
Итак, те, кто, считая себя христианами, не принимают иконопочитания, – не принимают в конечном итоге и вообще всего строя аскетической жизни! Сообразно этому и у тех, кто сохранил священные изображения, но в каком-то искаженном виде (например в виде живописи) будут и искаженные представления об аскетике.
Почему? Потому что икона является выражением таких положений христианства, которых никак не понять и не принять христианским течениям, исключившим или исказившим понятие подвига.
На иконе изображается человеческое естество, преображенное христианским подвигом
Изображаются те, кто подвизался – воевал со злом – на земле, в рядах Церкви Воинствующей, победил в этой войне и вошел в Церковь Торжествующую.
Это совсем особая война, не похожая на войны людей. Здесь зло такое явное, такое беспримесное… и в то же время такое родное и близкое – собственное зло падшего человека. И потому требуется особое мужество и особое самоотречение.
Но это зло стояло между ними и их Сладчайшим Господом – и они не сложили оружия! И теперь они взирают на нас с икон – с этих окон Небесного Царства, – и мы видим, с кем имеем дело. Видим глазами.
По орденам не всегда поймешь – с настоящим ли фронтовиком-героем имеешь дело. По нашивкам за ранение это сделать гораздо проще. Святые – герои-победители, и на их ликах и ризах сверкают пробела и ассист – сполохи славы Божественного Света. Но чтобы никто не подумал, что награды эти дались им без крайнего с их стороны самоотвержения, нам оставлены и следы тех ран, которыми они нещадно уязвляли своего ветхого человека. Их новый человек несет те следы, как воин несет нашивки за ранения.
У них удлиненные, истонченные фигуры.
Их очи – это глаза людей, «изведавших болезни» вслед за своим Господом; глаза людей, «пришедших от великой скорби».
Строги и сосредоточенны их лики, сухи их губы, тонки их руки…
Тонки, но не бессильны!
Строги, но не осуждающи!
Скорбны, но не отчужденны!..
Напротив: в них много энергии, внимания, сопереживания. «Их сложенные в благословении персты – зовут нас и в то же время преграждают нам путь» (Евгений Трубецкой). Зовут – ибо всемерно желают, чтобы мы разделили с ними радость горнего царства. Преграждают – ибо туда не входит ничто нечистое и злое.
И вообще – вместе с этим крайним аскетизмом, вместе с измождением и потаенной скорбью – настоящая икона удивительно красочна и жизнерадостна. Можно даже сказать, что радость – это самое главное, что она возвещает миру.
Такое сочетание высшей скорби и высшей радости – одна из самых сложных загадок, какая ставится перед мировой художественной критикой. Но нам, верующим людям, изнутри приоткрывается и эта удивительная связь. Нет Пасхи без Страстной седмицы; и к радости всеобщего воскресения нельзя пройти, минуя Крест Господень.
